Алюксер, или Блудная страсть у актеров и разведчиков. Книга-талисман - Сергей Попов

Это сдерживает расцветание Державы. Помочь Державе расцвести можно только одним способом: заставить народ полюбить представителей власти. Что только для этого не делали, и дворы благоустраивали и мусорные баки узорами разрисовывали. Не помогало. Как не платил налоги, как не платил за свет и за газ, так и продолжал не платить, как бросал мусор мимо урн, так и продолжал бросать. И тогда вспомнили: любить на Руси значит жалеть. Будут люди жалеть чиновника – будут прощать ему лихоимство, да что прощать лихоимство! – сами будут сердобольно его подкармливать – не укрывать налоги, оплачивать коммунальные услуги, за порядком следить, а то и просто, встретив на улице чиновника, совать ему кто семечки, кто куриный окорочок, кто теплые носки. Щедрый у нас народ. Но только щедрый он к тем, кого жалеет!

Но как возбудить жалость народа к тем, кто и впрямь жирует за его счет? Вот загадка из загадок. И тут чья-то умная голова сообразила, что современное название власть имущих – слуги народа. И они, власть имущие, с этим названием не только согласны, но и гордятся им. А слуг, как известно, надо драть розгами, драть как сидоровых коз, а выдрав, можно прощать все: безделье, воровство, хамство, и не только прощать, но и щедро одаривать. Провели референдум. Народ нововведению единодушно сказал: да. Нововведение, как известно, приживается в том случае, если имеет глубокие исторические корни. Здесь они были. На Руси слуг драли всегда. И вновь стали драть.

Чем ближе чиновник был к народу, тем чаще его драли. Районные власти пороли каждую субботу, городские и областные – раз в месяц, краевые – раз в квартал, самые высшие эшелоны – Парламент и Конгресс – раз в полгода. А в новогоднюю ночь под бой курантов, когда вся страна поднимала бокалы с шампанским, в Кремле пороли главу государства.

Никто и вообразить не мог, до какой степени в результате народ полюбил свою власть! Налоги собирались на 200 процентов, коммунальные услуги люди оплачивали в полном объеме, причем сразу на две жизни вперед. Мусор попадал точно в урны. И даже плевать стали не на землю, а в специальные шелковые платки. Конечно, порки показывали по телевидению. Одни – по местному, другие – по центральному. После таких эфиров шахтеры больше не стучали касками по горбатому мосту напротив Дома Правительства, требуя зарплаты, хотя ее по-прежнему не получали, наоборот, в этих самых касках они бережно везли из Кузбасса, Коми, Тулы, кто домашние пирожки, кто – самодельные пельмени, кто – клюквенный кисель, чтобы вручить их тому представителю власти, чью задницу на днях отчаянно месили мускулистые мужики, вручали и ехали обратно голодать. Вот какие чудеса творит с русскими людьми такое чувство, как жалость!

После порки полагалась премия. Я получил в кассе деньги и стал думать о Гульсары. Знает ли она, что именно я претерпел ради нее, на какую пытку пошел? А кстати, знают ли жены остальных слуг народа, какой болью и унижениями оплачиваются их шубки, сапожки, их поездки на курорт? Какой чудовищный договор со своей душой надо заключить чиновнику, чтобы оплатить все это? Да, они знают. Они, жены русских чиновников, это те же самые жены декабристов, которые в трудный час всегда находятся рядом. Знает и моя жена, Гульсары, и встретит меня сейчас цветами, пышным обедом, жаркими ласками.

«Славно выдрали?» – спросила Гульсары. Вместо ответа я протянул ей деньги. «О, тебе большую премию дали! – сказала «жена декабриста», убирая деньги в кастрюлю, из которой только что достала курицу. – Деньги, это очень кстати, потому что нам нужно нанять еще одного личного психолога.» «К Тане?» – поинтересовался я. «Нет, к попугаю. Я кстати уже написала об этом своей тете в Козлы-Орду, – сообщила мне женщина моей мечты, намазывая куриным жиром мне задницу. «Ты послушай, какое эта паскуда-тетка нам прислала письмо: «У вас в Москве все занимаются только собой и никто не занимается птицами. А что же это за жизнь без пичуг? Нет, хоть режьте меня на сто частей, а я, хоть и живу в Козлы-Орде, вам не завидую.» «Вот дрянь! Не завидует она нам! Завтра же у моего попугайчика будет личный психолог. И поди напиши еще раз, что в Москве я не занимаюсь птицами. Урою, коза драная!» При упоминании драной козы у меня почему-то почернело в глазах, и я подумал: «Женщины, женщины, как мало вы знаете о нас, о тех, кто вас любит. А может быть именно оттого, вы так беззаботны и так прекрасны. Поэтому спасибо Вам, любимые, за то, что вы ничего о нас не знаете и не хотите знать».

Разговор о попугайчике происходил уже за столом. В центре стола была все та же курица, растерзанная наполовину, на скатерти валялись ее недожеванные куски, в одном из которых застрял верхний мост моей тещи. – Нетрудно было догадаться, кто из обедающих уже поперхнулся. «Кушай», – сказала мне теща-Таня, взяла со стола и протянула мне именно тот кусок, в котором застрял ее мост. «Если я брал куски пищи из рук своей любимой женщины, Гульсары, то как я могу не взять подобное из рук той, кто произвел эту женщину на свет» – подумал я и захрустел во рту Таниным объедком.

Я хрустел и думал: «Жены декабристов… А может быть это такая же красивая легенда, как та, что я выдумал о женах чиновников, когда шел домой после порки? Может на самом деле все было приземленней и прозаичней? Ну и пусть легенда! Красивая легенда помогает жить, дает силы отрываться от земли и устремляться ввысь! Красивая легенда полезней, чем сухая правда. У всех тех, кто корчился сегодня рядом со мной на столах, тоже есть красивая легенда о своей жене, легенда, которая дает им силы быть чиновником в этой параллельной Руси.

«Кстати, – сказала Гульсары, – я тут переспала кое с кем и тебя выдвигают депутатом. Там платят больше и порют реже. Завтра у тебя встреча с избирателями.»

Я шел на встречу с избирателями, а сам думал об адюльтере Гульсары. Что чувствовала она, изменяя мне, что думала в эту минуту, как невольно сравнивала с тем другим и в чью пользу было ее сравнение? Нестерпимую боль причиняли мне эти мысли, такую боль, что хотелось ее прервать даже ценой немедленного сокращения своей жизни. А главное, почему она с такой откровенностью рассказала мне обо всем? И вдруг этот последний вопрос открыл мне глаза, заставил по другому взглянуть на поступок своей жены. Я провел параллель. Что чувствует Гульсары, когда ложится в постель со мной? Она чувствует только вкус недоеденной курицы, куски которой застряли в зубах. О чем думает она в минуты близости? – Она думает о том, сколько еще осталось застрявших в зубах кусков и как их достать. Поэтому есть ли моей жене смысл скрывать факт, что она выковыривала курицу из зубов, находясь при этом с другим мужчиной? – Такого смысла нет. В этом случае была ли измена? – Нет, измены не было, потому что, находясь что в моих объятиях, что в объятиях другого мужчины, Гульсары всегда остается верна своей главной любви – вареной курице. В сущности что она сделала? Она, дожевывая аппетитные кусочки птицы рядом с другим мужчиной, устроила меня на престижнейшую работу. Депутат! Это тебе не хухры-мухры. Какая жена декабриста смогла бы такое? Может быть Мария Волконская? – Как бы не так! А моя смогла! Умничка! И я должен быть ее достоин. Поэтому следует взять себя в руки и думать не о мнимом адюльтере, а о том, что я буду говорить своим избирателям. Ведь у меня с ними встреча, а я к ней не готов. И я усилием воли повернул свою мысль в нужном направлении.

Вот сейчас избиратели начнут упрекать меня в том, что, став депутатом, я непременно буду воровать. Я мысленно составил ответный монолог: «Отнюдь! Отнюдь! – замашу руками. Я сделаю свою деятельность прозрачной, как пеньюар моей Гульсары». Это должно произвести впечатление, но вряд ли обеспечит победу. Меня будут попрекать дешевейшими обедами в Госдуме для депутатов. И тут же сочинил клятву, которую произнесу, положив руку на пенопластовое корытце с лапшой «Доширак»: «Клянусь брать с собой на обед одного представителя трудящихся масс нашего избирательного округа, причем, каждый день разного и делить с ним свой суп пополам, кормя с ложечки.». Я мысленно готовился к жесткой схватке, в которой предстояло отстоять свое право войти во власть, – в высшую власть. Я знал, что люди даже гибли за это право.

Когда я увидел тех, кто в зале, понял: схватка предстоит нешуточная: мои враги постарались на славу – в первом ряду сидел тот самый ветеран войны, со сноса ракушки которого я начал свою трудовую деятельность, в третьем ряду сидела та самая женщина, препровождением которой в «обезьянник» я эту деятельность продолжил. Это мои главные оппоненты, и сейчас они бросятся в бой. Ну, что же, я встречу их с открытым забралом. И впрямь после того, как старейший работник управы, который с озорством чесал свой зад до порки и бережно гладил после нее, представил меня избирателям, первым взял слово тот самый ветеран войны, который еще в понедельник, зацепившись за «ракушку», поднятую по моей команде краном, болтался на ветру, как носовой платок, и я весь внутренне ощетинился. «Внучок! – подозрительно ласково обратился ко мне ветеран. – Я хочу задать тебе только один вопрос. Ты хорошо подумал, когда принял решение стать депутатом?» Я не ответил, я буквально выстрелил в старичка как стреляет бутылка нагретого шампанского, когда отпустят пробку. «Еще будучи ребенком я мечтал служить своему народу! Еще будучи ребенком, я мечтал быть его слугой. И никто не в силах помешать мне осуществить мечты!» После произнесения этой тирады я ждал, что старичок швырнет в меня свою палку или, достав изо рта протез, использует его вместо кастета. Но к моему удивлению дед разразился рыданиями. «Господи, какой тяжкий выбор, какой тяжкий выбор», – без устали причитал он. «Скажи, внучок, – вновь обратился ко мне ветеран войны, вытирая слезы. – Неужели ты не знаешь за собой никакого хоть мало-мальского талантишки, хоть способности какой, чтоб стать хозяином своего дела? Что же ты с ранних лет и сразу в слуги-то? А ты пробуй стать хозяином, ты ищи себя! Еще есть время». Я молчал, не зная, ни как поступать, ни что отвечать. Дед расценил мое молчание как-то по своему и поэтому перешел на доверительный шепот. «Неужели тебе не хочется красиво заплатить за себя в ресторане. Шикануть на глазах у дамы: отвалить чаевые швейцару, официанту. Неужели тебе не противно питаться за треть цены в депутатском буфете, как инвалиду детства? Вот лично я, как какая деньга свалится, сажусь на свой «запорожец» и в ресторан! А там меня все знают, и швейцары, и официанты. И даже цыгане, и те поют «Величальную»: «Выпьем за Ивана, Ивана дорогого…» Ветеран осекся, вспомнив, что моими стараниями у него с недавних пор «запорожца» нет, горько вздохнул и спросил: «Что же ты со своей жизнью, внучок, делаешь?» После его слов засуетились те, кому я на этой неделе снес «ракушки»: «Может есть причина какая, что заставляет тебя по такой дорожке идти? Ты скажи. Мы поможем. Мы зла на тебя не держим. Всем миром легче человека из дерьма-то вытянуть.»